История действует избирательно в сохранении тех или иных мыслей и идей, в оценках величия и героизма тех или иных личностей, потому что так действовали их современники.
История действует избирательно в сохранении тех или иных мыслей и идей, в оценках величия и героизма тех или иных личностей, потому что так действовали их современники.
Можно часто прочитать, что время было беспощадно и избирательно ко многим трактатам великих мыслителей. Однако это не точно. Беспощадно не время — беспощадны современники, за которыми вынуждены следовать потомки.
В этом смысле мы вынуждены восхищаться тем, чем восхищались современники великих предшественников, идя на поводу современного общественного мнения этих предшественников, столь же ограниченного, как и общественное мнение в наше время.
Непонятное современникам рискует не то что быть непонятым или понятым превратно, но вообще не сохраниться. Современники беспощадно уничтожают именно то, что им непонятно, оставляя лишь понятное. Социальная приемлемость — предиктор истории идей.
В контексте философии это всегда означало восхищаться и разрабатывать линию Сократ-Платон-Аристотель. Всеми остальными линиями следовало восхищаться поменьше или вообще считать их курьезом или ошибкой, как и делали наши исторические предшественники.
Где философия унормировалась и самоограничилась?Сократ пошел по пути истины как определенности и определений, хотя в Платоновских диалогах все еще сохраняется столкновение с ненормативностью софистики. Платон придал идеям нормативный характер начал и тем самым унормировал философию мыслительно, высказал ее претензию на социальное влияние и власть. Аристотель создал понятийно-категориальную нормативно-текстуальную философию, попытался через Александра Македонского предъявить претензию на мировое господство. В этом треугольнике Сократ-Платон-Аристотель возникла нормативно-ограниченная и социализированная философия.
Хорошо бы картезианское сомнение применить к самой философии. От восхищения линией Сократа-Платона-Аристотеля хорошо бы перейти к ненормативным ориентациям всеохватного усмотрения разных представлений и разных, кроме философии, движений мышления.
Из какой позиции это можно сделать? Понятно, что усомнить философию в рамках философии вряд ли удастся. Нужно нефилософское рассуждение о философии. Для усомневания философии нам нужно будет собственно мышление — чистое мыслительство.
В своем изначальном смысле мыслительство ориентировано не на исследование каких-либо идей, как правило, философских, а на поиск и открытие ориентаций и мыслительных, чаще всего социальных, установок, начал и, как правило, философских оснований, пределов и проявленных границ самого мышления безотносительно к тем обществам, партиям или территориям, где такое мышление было социализировано. Важное предположение мыслительства состоит в том, что социализация мышления всегда предвзята, избирательна, упрощательна.
Мыслительство — нефилософское, несофистическое, нетеологическое, ненаучное.
В мыслительстве нам нужно все-таки понять, где философия заблудилась, где пошла по тому пути, который в конце концов увел ее от пытливого и воображательного мышления древних греков и привел к доминированию и торжеству линии Сократ-Платон-Аристотель.
С точки зрения этой работы, таким местом заблуждения оказывается философия Парменида, за которым пошли Сократ, Платон и Аристотель, а потом и вся последующая западная философия.
Именно Парменид создает онтологическое ограничение философии. Это для правоверного философа звучит как ересь. Как же онтология может быть ограничением для философии? Ответ на этот вопрос является отличным тестом на способность мыслить независимо от какой бы то ни было традиции, даже если эта традиция — философия.
В связи с Парменидом в философию проникают два заблуждения.
Первое заблуждение состоит в том, что в связи с воззрениями Парменида не бытие — одно из архе, а архе есть собственно архаичная допарменидовская онтология. Более адекватное помышление о началах следовало бы называть архе-логией или даже археистикой, а не онтологией. Однако философия в лице Парменида совершает самокастрацию.
Именно бытийность Парменида сужает в философии представления об архе до онтологических, то есть в послепарменидовской философии выбрасываются из рассмотрения: «Хаос» Гесиода, «Апейрон» Анаксимандра, «Хаос-Огонь-Изменение» Гераклита, «Число» Пифагора, «Релятивизм» Протагора, «Пустота» (между атомами) Левкиппа, а также первая архе-модель: четыре стихии (вода, земля, воздух, огонь), пятый элемент «любовь» (филея) и шестой элемент «ненависть» (нейкос) Эмпедокла.
Второе заблуждение, порожденное послепарменидовской философией, состоит в том, что именно единственное бытие как основание всего, в котором можно иметь уверенность, позволяет создать представление о целом этого всего — о мире и мирности.
У Хайдеггера есть представление Erschlossenheit (World disclosure), Раскрытый Мир как установка на интерпретацию из контекста целого. То есть мир всегда суть открытый благодаря бытию онтологический контекст целого. Мир — не объект. Мир — отнесение к смыслу и перспективе бытия.
При этом, мир — часто используемый в философии и науке «холоморф» («целая форма», Тарас Бебешко). Кроме мира и мирности вне философии и науки могут быть не просто разные миры, как это считал Хайдеггер: «окружающий мир для каждого из нас различен, и несмотря на это мы движемся в одном и том же мире».
Мир — частный случай холоморфа, который использован философией в контексте парменидовского онтологического архе. Допустимы и другие, нефилософские холоморфы.
Холоморфы могут представлять собой Многомирность, Внемирность, Лекемплет (Многомирность и Внемирность в их связности). Тем боле, что квантовая механика вполне использует многомировую интерпретацию Хью Эверетта, которую послехайдеггеровская философия просто игнорирует. И важный вопрос: относятся ли используемые в науке Темная энергия и Темная материя к Миру? Философия тоже не ставит и не отвечает на этот вопрос.
Каковы усмотрения Парменида?Название поэмы Парменида неизвестно, но ее называют «О природе». Она написана в виде поэмы. Для нас это выглядит странным, поскольку никто уже давно не пишет философию в стихах. То ли дело — Гесиод, Анаксимандр, Ксенофан, Парменид, Эмпедокл, Лукреций.
Философия в стихах — дань не столько древнегреческой моде, сколько свободному древнегреческому мышлению, лишенному категориально-понятийной нормативности Платона-Аристотеля.
Для начала давайте попытаемся сформулировать онтологические постулаты Парменида в его философской поэме как предельные свойства бытия и внутренние качества бытия.
Причем отношение к ним как к постулатам весьма проблематично. Многие философы их игнорируют, хотя сами по себе они не более, нежели удобные усмотрения, которые делают возможными мудрость, истину и понятия.
Предельные свойства бытия.
Возникает вопрос. Как допустимо формулировать предельные свойства, если не только любой язык, но само усмотрение бытийны? Однако здесь можно принять условие, что у нас пока нет иного языка и иных усмотрений.
1. Бытие лишь утвердительно, неотрицаемо. Бытие есть, Небытия нет. Онтологизация всяких отрицаний бытия как таковых, которые несущественны, бытийно отсутствуют и не могут быть вровень с бытием. Предполагается, что вне бытия мысленно допустимо лишь Небытие (отрицание бытия) или Ничто (отрицание всяческих проявлений бытия). Меон (потенциальное и неоформленное бытие, «еще-не-бытие») и Укон (чистое и полное отрицание, парменидовское Ничто) лишь сообщают этой онтологизации переходной характер. Этот постулат может показаться не вполне предельным, однако без него оказываются необъяснимыми остальные предельные постулаты, то есть сам этот постулат относится к обеспечению усмотрения предельности бытия. Таким образом способ усмотрения бытия и есть наиболее предельным постулатом.
2. Бытие одно. Не бывает двух и более «бытий». Иначе они должны были бы быть отграничены друг от друга — Небытием (его нет). Возникает вопрос: из какого опыта или из какого мыслительного обобщения это утверждение? Если это постулат, то он должен быть подвергнут экспериментальной проверке. Указание на неэкспериментальную, чисто мыслительную философичность этого постулата ничего не меняет, ибо мудрость в таком случае рекурсивно-онтологична. Мы обобщаем в философии лишь то, что усматриваем, а усмотрения вне языка в философии мы сделать не можем, а язык по Хайдеггеру, неизбежно онтологичен.
3. Бытие есть. Хотя постулат позднее был оспорен Хайдеггером, однако именно такая онтическая онтологизация позволяет изначально истолковывать бытие в мире вещей и явлений, а также противопоставлять его всяким своим отрицаниям: «Небытие», «Ничто», «Меон», «Укон». Именно Хайдеггер взаимообуславливает бытие и существование, делая их основанием друг друга — сущность вот-бытия в его экзистенции, а экзистенция обосновывается через Дазайн как сущее, способное вопрошать о бытии. То есть экзистенция выступает как сущностное основание вот-бытия, а бытие-в-мире придает существованию основание и смысл как некоторое целое. Сегодня можно было бы сказать сообразно с Хайдеггером, но в жидкой грамматике, — «Бытие множественно пребывает», «экзистенция указывает в бытийность и позволяет различать бытие и существование», а «существование есть».
4. Бытие субстанционально. Бытие никем не порождено, иначе пришлось бы признать, что оно произошло из Небытия, но Небытия нет.
5. Бытие тотально. Помимо бытия нет Ничего. Также мышление и бытие это одно и то же, ибо нельзя мыслить ни о чем.
Внутренние характеристики бытия у Парменида позволяют позднее подвергнуть сомнению адекватность описаний бытия через бытие и создать Хайдеггеру теорию о различии бытия и существования, онтологии и экзистенции, сплетя их причудливым образом: хотя экзистенция имеет бытийное основание, однако сущность вот-бытия (Дазайн) в его экзистенции.
Имманентные характеристики бытия.
1. Бытие неизменно. Бытие не подвержено порче и гибели; иначе оно превратилось бы в Небытие, но Небытия не существует.
2. У бытия нет ни прошлого, ни будущего. Именно этот постулат можно рассматривать как основание хайдеггеровской теории экзистенции. Хайдеггер аргументировал это тем, что вне экзистенциального усматривания мышление не проникает в сущность бытия. То есть время является таким же условием усмотрения, как и неотрицание и может быть, по сути, перенесено в предельные постулаты.
3. Бытие сплошно (едино), то есть не имеет частей.
Если бытие имеет части, значит части отграничены друг от друга — Небытием (а его нет). Монолитность бытия происходит из распространения предельной тотальности вовнутрь самого бытия.
4. Если нет частей и если бытие одно, то нет движения и нет множественности в мире.
В противном случае, одно бытие должно двигаться относительно другого. В монолитном бытии нет движения, ибо внутренняя тотальность делает его неподвижным.
5. Если бытие неподвижно, однородно, совершенно и ограниченно, то оно имеет форму шара. В свое время над этим представлением парадоксально иронизировал Паскаль: «мир — сфера, центр которой везде, а окружность нигде».
6. Бытие вечно пребывает в одном и том же месте. Как здесь вообще можно говорить о месте бытия, остается загадкой, если оно неподвижно, однородно и при этом ограничено?
В чем же основное заблуждение Парменида в этом изложении онтологии?
Заблуждение Парменида состояло в самом усмотрении, в том постулате, который умышленно здесь показан первым.
Парменид принимает, описывает и аргументирует лишь одно мышление — мышление наблюдателя бытия. Как позднее говорил Хайдеггер, расширяя этот тезис, — бытие нуждается в пастухе. Мышление Парменида — не всякое мышление, но лишь мышление, мыслящее бытие.
Тождество бытия и мышления является собственно попыткой избегнуть вопроса о том, почему мышление мыслит бытие, а не нечто еще не наблюдаемое, к примеру тот же «хаос» Гесиода (VIII-VII вв. до н.э.), известный концепт во время Парменида (540 или 515 — 470 гг. до н.э.), или «апейрон», концепт Анаксимандра (611—546 гг. до н. є.), тоже во время Парменида известный. У Анаксимандра ведь тоже был философско-поэтический трактат, который называют точно так же — «О природе».
Не удержусь от провокационного вопроса читателю: где именно момент заблуждения у Парменида?
Речь идет о начале 8-го фрагмента поэмы «О природе» Парменида. Что из этого фрагмента стало фатально определяющим для философского мышления? Вот этот отрывок в переводе Гаспарова М.Л.:
«На этом пути остается
Только то, что Есть. На этом пути перед нами
Много примет у него: оно нерожденно, несмертно,
Цельно, единородно, недвижно, полнопредельно,
Не было и не будет, но есть, но ныне, но вкупе,
Слитно, едино.
Какое ему ты приищешь начало?
Как и откуда ему возрасти? Из Небытного Бытным
Я не дозволю его ни сказать, ни подумать: ни сказа
Нет, ни думы о том, что не есть. И какая потреба
10 Из ничего повелит ему стать — иль раньше, иль позже?
Нет: или только быть, или только не быть ему должно.
Точно так же из Бытного стать чему-то иному
Мощь Убежденья не даст.»
Важным для философского мышления стала вовсе не онтология в смысле бытийного основания того, что есть, и того, что мыслится, и не тождество бытия и мышления. Ибо в философии бывали не только приверженцы онтологии, но и теологии, где основанием всего является Бог. И в самой философии бывали такие философы, кто подобно Левинасу признавали первенство метафизики, а не тотальность онтологии.
Ответ этой работы таков: «ни сказа нет, ни думы о том, что не есть». То есть и онтологи, и метафизики, и теологи утверждали: нельзя мыслить то, чего нет. Теологи вообще для этого разработали апофатику. Так философия пошла по пути ограничения мышления и сделала его философским мышлением бытия.
Мыслительство же исходит из такого помышления мышления, для которого даже левинасовского представления о бесконечной нетотальности метафизики недостаточно. Мыслится не просто все или даже все и ничто, то есть не только то, что есть и то, чего нет, но и невыразимое, неопределенное, в предположении — недопустимое, а за пределами самого мышления — немыслимое и даже невообразимое, хотя бы в ориентациях на него.
Каковы заблуждения Парменида?
Заблуждение Парменида трояко. В порядке наблюдателя: 1) бытие одно; 2) мыслить можно лишь бытие 3) нельзя мыслить ни о чем. Условие, установка, ограничение. Можно в обратном порядке, то есть в порядке мыслителя: сначала ограничение, затем установка на ограниченном, затем обособление ограниченного до единого и до его единства.
Основная истина, которую передает философии Парменид. Бытие — одно, едино, единственно. Именно поэтому бытие является основанием всякой истины и всякой мудрости, без которых философия невозможна.
Попробуем разобрать тезис о единственности бытия. Первоначально возникает вопрос — из какого опыта утверждение Парменида о единственности бытия? Ведь нужно было попытаться попасть в иные бытия, увидеть их даже не несовершенство, а неспособность порождать свои экзистенции, чтобы заявлять такое.
Допустим это мыслительный опыт. Но возражение этому в таком вопросе: мы пользуемся лишь наблюдающим мышлением или воображением тоже? То есть утверждать об отсутствии иных бытий — это демонстрировать недостаток воображения, хотя бы и в виде фантазии, или полный отказ от воображения.
Философия в лице Парменида здесь поступает весьма противоречиво: пользуясь инструментально воображением в мышлении, сами продукты воображения из рассмотрения мышления она исключает. Философия принимает это заблуждение и дальше с ним остается до настоящего времени.
Таким образом остается одно из наиболее вероятных объяснений. Парменид утверждает о бытийности мышления и единственности бытия потому, что в этом случае его мышление становится позитивным, уверенным и определенным, без всяких неопределенностей и фантазий, которые неизвестно куда заводят.
Мыслить одно бытие можно довольно уверенно и определенно, а в случае иных бытий возникают не просто мыслительные сложности, но и сомнение в возможности устремления к мудрости и нахождения истин, которых так жаждут в обществе.
Парменид, а за ним и вся философия, пошли по пути ничем не обоснованного утверждения о единственности бытия. Даже Гартман, помысливший множественность слойности бытия, все равно остается в рамках единственности самого бытия.
Второй тезис и второе заблуждение — о бытийной определенности мышления. Есть еще что-либо такое, что может мыслить мышление, кроме бытия? Например, пустота, хаос и т.д.? Этого вопроса избегает не только Парменид, его избегает вся последующая философия, о чем мы будем далее говорить более подробно.
Различение Гартмана никак не меняет представление об определенности, но просто усложняет его. Вот-бытие (Dasein) — это ориентационная или указательная определенность. А Так-бытие (Sosein) — это нормативная определенность.
Именно отсюда проистекает третье заблуждение Парменида — нельзя мыслить ни о чем, мыслить можно лишь о бытии. То есть Парменид, ограничивает мышление лишь до бытийности (нельзя мыслить ни о чем), направляет мышление на наблюдение и описание бытия (можно мыслить то, что есть) и постулирует единственность бытия (бытие одно).
Затем Парменид формулирует концепцию, которую затем станет использовать вся последующая философия, хотя и не привязывая это к единству или разнообразию природы. Есть два пути — Путь Истины и Путь Мнения. Путь Истины это — признание единства природы. Путь Мнения — это пребывание в иллюзии того, что природа в кажущемся разнообразии, в кажущемся развитии.
Лишь такое, основанное на том, что бытийствует, мышление позволяет найти Истину. Найденная Истина подкрепляет поиски тем, что делает мышление уверенным, поэтому Истина становится определенным знанием, а не мнением, то есть может быть социально предъявлена.
Это и есть родовая травма философии, которая через (Сократа) Платона и Аристотеля закрепляется в философии.
Парменид проинтерпретировал мудрость как нахождение Пути Истины в уверенности мышления о бытии, об определенности как единстве природы. Философия затем меняла понимание истины, понимание определенности, но сами эти установки оставались неизменны.
Сократ был первый софист-философ, который масштабно воспользовался уверенностью своего философского мышления в виде опоры на определения. В предании существует описание того, что к этому его стимулировала пифия, утверждая, что Сократ — самый мудрый.
Именно это заставило задуматься Сократа — если он самый мудрый, то откуда происходит его уверенность? Разве из каких-то знаний? Нет, говорил Сократ, чем больше знаешь, тем больше не знаешь (я знаю, что ничего не знаю, остальные знают и того меньше). Уверенность Сократа — из бытийности мышления, из возможности истин, из достижимости мудрости за счет ограничения мышления до бытия.
Если отбросить гипотезу, что налицо божественное вмешательство в человеческое дело ограничения философии, то можно утверждать, что в лице несравненного Сократа (таким его сделал Платон) мы имеем удачную попытку сделать философию мыслимой, уверенной и определенной, чтобы избежать немыслимого и воображаемого, неуверенности и неопределенности.
Плодотворными ли были эти изначальные условия философского мышления?
Глядя на последующие достижения философии, можно ответить — да, несомненно.
Правда, философия вынуждена была бесчестно поступить с софистикой и орфикой, объявив их небытийными, спекулятивными, а значит лишенными смыла.
Софистика своими каверзными вопросами и парадоксами со всякого мыслящего сбивала мыслительную спесь. Философия изначально рождается как предприятие мыслительного высокомерия. Платон с Аристотелем создают философский снобизм.
В чем состояла сущность заблуждений Парменида?Очевидно, сущностность заблуждений в том, что является главной претензией, главной установкой и главным пафосом Парменида. Сущность заблуждений Парменида — в той установке, которую он передает последующей философии.
Ведь в чем главный пафос Парменида в работе «О природе»?
Парменид смещает внимание или усмотрение мышления от поиска первоначала или архе: «хаос» у Гесиода, «вода» у Фалеса, «апейрон» у Анаксимандра, «воздух» у Анаксимена, «число» у Пифагора, «огонь в движении» у Гераклита — к позитивному установлению первоначала в том, что есть, в «бытии», тождественному «мышлению».
И это весьма сильная подвижка в ориентации на понимание большинства общества, к которому позже и пришла философия. После Парменида поиски еще продолжаются: у Анаксагора — вечные элементы мира или семена (Аристотель их называет «гомеомерии»), в коих потенциально заключен весь мир, то есть «все смешано во всем», у Эмпедокла — «четыре элемента (земля, воздух, вода и огонь)», у Левкиппа и Демокрита — «атомы».
Однако философия избирательно примет в качестве первоосновы и «своего архе» — лишь бытие Парменида и отдельно от бытия — идею о движении Гераклита. Таковым неподвижным «бытие» как «присутствие» останется аж до Хайдеггера, который ему придаст какое-то движения, да и то, в связи с временем и избранными экзистенциалами. Даже идея «рождающегося бытия» Делеза все еще будет испытывать на себе последствия понимания Парменида.
Пафос Парменида в том, что в мышлении всегда нужно на что-то опираться. Нужно определенность мышления, онтология. Что всегда есть нечто утвердительно определенное: Природа, Бытие, Истина, Мудрость (Путь Истины у Парменида).
Если нет чего-то утвердительно определенного, мышление лишено смысла, то есть нельзя мыслить ни о чем.
Заблуждения Парменида — это не некоторые ошибочные утверждения, которые невозможно удостоверить или которые выглядят сомнительно. То есть, к примеру, это не ошибка, когда Парменид утверждал, что дескать бытие имеет форму шара.
Заблуждения Парменида таковы, что они возникают из понимания принципиального различия Пути Истины (Алетейя) и Пути Мнения (Докса). При этом Путь Истины, принимаемый как наиболее адекватный, утвердительный, аргументируемый, оказывается Путем ограничения, поскольку Истина эта одна — Бытие.
Что же для мышления важнее — ограничение в уверенности или блуждание в неуверенности?
Парменид считал, что «Истина» имеет дело с «Бытием», а «Мнение» имеет дело с мирским «Становлением». Однако свою «Истину» Парменид устанавливает таким образом, что в конечном счете она тоже имеет дело с социальным, мирским, общественным.
Заблуждения заключаются в том, что Парменид выбирает именно мыслительное измерение утвердительной уверенности как наиболее перспективное. Однако саму перспективу мышления Парменид видит как достижимость определенности мыслительного содержания, некоторого понятного содержания, выразимой Истины.
Парменидовское условие философии — мыслимое должно мыслиться уверенно и определенно. Или даже так — мыслить можно лишь мыслимое. Немыслимое мыслить нельзя и не нужно даже пытаться.
Такая утвердительная определенность нужна философии для уверенности и неоспоримости в социальной трансляции своих истин как мудрости.
Парменид утверждает, что либо все есть, либо ничего нет, подразумевая, что недопустимо помышлять такое, что не есть и чего не нет. Парменид утверждал ту самую тотальность мышления через его онтологизацию, которую гораздо позже критиковал Левинас.
Так возникает парменидовская онтолого-мыслительная рекурсия. Мы можем мыслить одно бытие, потому как столь уверенно ничего другого мы мыслить не можем.
Именно эта парменидовская онтолого-мыслительная рекурсия составляет основную истину философии. Позднее Декарт эту рекурсию сформулирует с позиции мышления.
Декартовское выражение формулируется им несколько раз в разных своих работах: «Рассуждения о методе» («Discours de la méthode» (1637), на французском), «Размышления о метафилософии» («Méditations métaphysiques» (1641), на латыни), «Начала философии» («Principes de la philosophie» (1644), на латыни). В работе «Начала философии» Декарт осуществляет наиболее точную формулировку постулата. …Ac proinde haec cognitio, ego cogito, ergo sum, est omnium prima & certissima, quae cuilibet ordine philosophanti occurrat… …Таким образом, осознавая, я мыслю, значит существую, что является первой и наиболее определенной из всех вещей, для того чтобы каждая из них соответствовала философии… (см. авторскую работу «Постулаты о транзистенции»).
Осознание проявляется в нормированной сознанием реальности. При этом реальность как нормированная структура бывания — весьма определенна: именно в философии. Даже мир — уже продукт некоторого иначе нормированного мышления — как мышление из контекста целого. И мир, и реальность усматриваются и поэтому не допускаются как неопределенные.
Сознание допустимо неопределенное только по отношению к другому сознанию. Принцип двойной контингенции Лумана позволяет нам строго задать условия осознания себя искусственным интеллектом — если он сделает нечто не просто непредсказуемое для человеческого сознания, но нечто неопределенное для него, как это бывает у человеческого сознания. То есть лишь появление гениального искусственного интеллекта, сделавшего гениальное открытие или гениальное изобретение подтвердит осознанность искусственного интеллекта.
Поэтому сознание и реальность — рекурсивны, о чем и говорит буддизм. Осознание суть усмотрение рекурсии сознания-реальность без попытки выхода из нее. А если это философское осознание, как говорит Декарт, то это рекурсия средствами нормативного мышления философии.
Отличие декартовской мыслительно-экзистенциальной рекурсии от парменидовской онтолого-мыслительной рекурсии в трех аспектах.
Первый аспект. Парменид ищет архе — бытие, из которого придает уверенность мышлению. Декарт выходит из сомнения во всем воспринимаемом и помышляемом, из чего пытается получит уверенность в своем существовании. Парменид и Декарт постулируют разные уровни уверенности: Парменид — онтологический, Декарт — экзистенциальный.
Второй аспект. Для Парменида началом служит бытие — он говорит о бытии как фундаментальном основании всякого уверенного мышления, поэтому у него тождество мышления и бытия. Для Декарта началом служит мышление — он говорит о мышлении как о первейшем факте, из которого возникает уверенность существования. И поскольку Декарту нужен простой факт, то он избегает вопроса о бытии.
Третий аспект. Если Парменид никак не указывает на принадлежность своего мышления какой-либо традиции, норме или ограничению, то Декарт уже четко указывает — это философское мышление.
Итак, находящаяся еще вне философской традиции онтолого-мыслительная рекурсия Парменида переворачивается в философскую мыслительно-экзистенциальную рекурсию Декарта.
Этот главный тезис Парменида становится основной установкой последующей философии.
Хайдеггер в своей книге о Пармениде (лекции в зимнем семестре 1942/43 гг. в университете Фрайбурга (Брайсгау)) занимает интерпретативную позицию по отношению к его идеям, не подвергая сомнению основной тезис его философского пафоса.
Так социализированная патия бытийного утверждения сыграла злую шутку с философией.
Ведь как только мы меняем модальность и не утверждаем нечто, а допускаем, пафос мышления снижается, как снижается его истинность и социальная легитимность.
Уже после мыслительно-экзистенциальной уверенности Декарта Кант для этого обнаружил объект и условие этики. Гегель — абсолютную идею. Маркс — изменяющее мир действие. Хайдеггер — Dasein и бытие-в-мире.
То есть философии для ее уверенной истины и социализируемой мудрости всегда нужно нечто определенное и утвердительно мыслимое. Философия не может помыслить немыслимое, неопределенное, невыразимое.
Так возникает обратная петля философского мышления. Чтобы мыслить, мышлению нужно нечто утвердительное. Философия избрала, как думали все философы, предельно общее — Бытие. Затем утвердительное бытие отождествляется или как-либо обращается в мышлении в определенно мыслимое, чтобы немыслимое никак в мышление не то чтобы не могло прорваться, но даже не могло с ним соприкоснуться.
Обратная петля — это когда утвердительная определенность мыслимого становиться утвердительной определенностью мышления и тем самым укрепляет уверенность в мыслимом. Так возникает чисто философский пафос уверенности в своем мышлении как истинном и мудром, а отсюда и о всесильности философии.
Тысячелетиями менялись оттенки этого пафоса, но его главный посыл оставался. Уверенность через определенность — непреодолимая мыслительная опора философии, даже будь это «прыжок веры» Кьеркегора или «существовать это быть воспринимаемым» Беркли.
Декарт для проформы или чисто формально сомневается, чтобы удостовериться в самом мышлении и вернуть обратную петлю. Хайдеггер открывает почти софистическое вопрошание, но ограничивает его бытийной возможностью вопрошания, чтобы в бытийной ограниченности сохранить утвердительную уверенность мышления. Даже Делез, принимая порождающий и создающий бытие характер мышления, не избегает тем самым утвердительно-порождающей определенности мыслимого и не подвергает единственность. Почему создается одно бытие, а не много битый? — этого вопроса Делез избегает.
Величие заблуждений Парменида в том, что они до сих пор не то что не преодолены, но даже не подвергнуты сомнению в философии и науке.
Здесь возникает несколько важных вопросов.
Что вообще считать бытием: то, что экзистирует человек, или то недостижимое, что стоит вне экзистенции? И почему именно человек бытийствует, а не всякое существо? Откуда такой антропоцентризм бытия?
Откуда все-таки в нас это неизбывное стремление к единственности бытия и единству бытия? Многомировая интерпретация Хью Эверетта — это все-таки не многобытийная интерпретация, и в этом есть некоторая недодуманность в физике. На каждое бытие — много миров или на каждый мир — много бытий, каждому миру — свое бытие или каждому бытию — свой мир?
Темная энергия и темная материя — это то же экзистируемое человеком Бытие? Или темная энергия и темная материя — это Небытие? Или темная энергия и темная материя — это Иное Бытие? Или же темная энергия и темная энергия — это Разные Бытия, отличные от нашего экзистируемого Бытия?
Это не столько философские, сколько софистические, вопросы, и может ли на них в принципе ответить философия?
Иначе говоря, способна ли философия как самоподтверждаемое мышление выйти за пределы своей мыслительно-бытийной или бытийно-мыслительной рекурсии?
Бытие в софистике — такое представление, которое происходит не из уверенности опыта и не из уверенности мышления. Бытие оказывается неопределенностью, которая может быть допустима относительно в нашем воображении.
После Хайдеггера в философии уже нет былой уверенности в своей истинности. Причем это в должной мере все еще философски не отрефлексировано, хотя философия и раскололась подобно общей и специальной теории относительности Эйнштейна.
Онтология и метафизика в философии имеют разные истины в одной и той же мыслительной установке «Все есть одно».
В этой тотальной связности в мышлении «Все есть одно» возникает проблема выбора: онтологическая редукция Парменида или метафизический холизм Хайдеггера? Как все может быть помыслено в его единстве — из основания бытия или из контекста целого мира?
И более всеохватывающий вопрос.
Все суть лишь бытийно и мирно или также небытийно и мирно-многомирно-межмирно-внемирно?
И этот вопрос все равно неполный, поскольку существует принципиально иная постановка вопроса, из восточного совершенномудрия: «Если все суть Дао, то как допустимо бытие?»
Несмотря на появление этого вопроса в китайском совершенномудрии у Лао-Цзы (VI-V веков до н. э) почти одновременно с возникновением древнегреческой философии с Фалеса (637/624 — 558/547 до н.э.)), западная философия так и не смогла охватить своим мышлением Дао, ибо это иное, нефилософское мышление. И это значит, что мышление не происходит главным образом в философии, как это считал Хайдеггер.
В конце работы «Общая транзитология» из Интернет-книги «Теории перспективы» мне удалось разграничить основные когнитологемы онтологии и транзитологии.
Так онтология западной философии сталкивается с принципиальной неонтологичностью восточного совершенномудрия, мыслительно оказываясь несостоятельной в попытках совладать с немыслимой неонтологической пустотой. Попытки философии называть Лао-цзы или Нагарджуну философами — это по сути ее претензия на мировое господство даже там, где философия ни на что претендовать не может. Далеко не всякое обобщающее мыслительство является философией.
С чего начинается философия?
Философию начинают с Фалеса, то есть с того мыслителя, с которого происходит отказ от мифа и начинается осмысление рациональной первопричины, начала, основания.
Однако историю мыслительства можно начинать с Гесиода или вообще с автора книги «Начало» («Бытие») в «Танахе», то есть элохиста, а не яхвиста.
На иврите фраза генезиса мира звучит так «וְהָאָרֶץ הָיְתָה תֹהוּ וָבֹהוּ וְחֹשֶׁךְ עַל פְּנֵי תְהוֹם וְרוּחַ אֱלֹהִים מְרַחֶפֶת עַל פְּנֵי הַמָּיִם». В буквальном переводе «И было на земле смятение и тьма над бездной, и Дух Божий носился над поверхностью вод». Отсюда можно проследить и идею «бездны», ставшей «хаосом» у Гесиода, и идею «воды», ставшей «архе» у Фалеса. Однако египтологи утверждают, что и древние евреи, и Фалес взяли эту идею воды как первоосновы у древнеегипетских мудрецов.
С началом философии нам все понятно, пока мы не спрашиваем, чем миф отличается от рационального объяснения и не получаем ответ: рациональное объяснение основывается на том, что есть.
То есть Парменид вводит такое измерение философии, которое принимается за установку на мудрость, которой затем следует все философское мышление. Правда, это подрывает уверенность в том, что допарменидовское мышление было философским.
А что есть мифологическое мышление? Считается, что это мышление, признающее богов в аргументации. Однако к аргументации при посредстве богов прибегали многие философы и до, и после Парменида.
Очевидно, тут важно другое. Философы это те, кто помимо философии занимался натурфилософией, то есть в более позднем понимании — наукой. Именно поэтому Фалес как ученый математик и астроном получает право быть родоначальником философии. Однако же Гесиод, поэт, мифолог, религиовед, агроном, экономист, астроном, хронометрик, тоже мог бы быть родоначальником философии. Но его поэзия слишком метафорична для этого.
Онтологизация мышления, собственно, и была самым изначальным, глубоким и весьма многообещающим заблуждением и ограничением для философии. Именно поэтому указание на первую онтологизацию — «архе» как «вода» — у Фалеса становится началом философии, хотя очевидно, первенство такого представления не принадлежало именно Фалесу.
Однако, в связи с заблуждением и ограничением философского мышления у Парменида философию можно начинать именно с него.
Какие проблемы возникают у философского мышления после Парменида?Мышление не всесильно, если оно мыслит лишь бытийное и не может помыслить все. Нельзя мыслить ни о чем и недопустимо немыслимое — вот это и есть установка на мыслительную тотальность Парменида.
Допустимо ли нечто такое, что не есть и чего не нет? В средние века этот вопрос породил дискуссию об универсалиях.
Однако даже результат той дискуссии, которая разрешилась в представлении об универсалиях как трансценденталиях и в представлении о виртуальности, неудовлетворительны. Дело ведь не в реальности и не в именах общего, а в мыслимости и того, и другого. Ибо допустимы представления, которые немыслимы.
При этом немыслимые представления суть не трансцендентальны и не виртуальны.
А если бытие не одно, то это подрывает всю известную нам западную философию.
Парменид приговаривает философию к определенности мышления для удержания установки на истину и утверждения возможности философских истин.
Хотелось бы спросить Парменида, а вот если я воображаю себе небытие, то я не мыслю? Воображение — это мышление или нет? Возможно ли вообще мышление без воображения? Если невозможно, то почему нельзя мыслить небытие?
Это заблуждение Парменида неоднократно подтверждал Хайдеггер, аргументируя это в своей работе «Введение в метафизику»: «Кто ведет речь о ничто, не знает, что делает. Кто говорит о ничто, тем самым делает его чем-то. Говоря, он говорит против того, что разумеет».
Декарт вводит представление о сомнении. Согласно Декарту в философии Я самоопределительно сомневаюсь в наличной определенности, но лишь затем, чтобы сразу же найти новую определенность, и тем самым не оказаться в неопределенности, в пустоте, в хаосе.
И Парменид, и Декарт пытались избегнуть неопределенности, обретя уверенность мышления. Парменид находит для философии настолько позитивную уверенность определенности в мышлении (бытие), что всякое отрицание ее (небытие) выкидывает нас из мышления.
Картезианское сомнение — это вовсе не попытка разомкнуть тотальную рекурсивность парменидовского бытия-мышления за счет смещения акцента и замещение рекурсивной онтологической тотальности бытия-мышления на экзистенциальную рекурсивную тотальность мышления-существования.
Сомневающийся сомневается недолго, ибо цель сомнения — поменять опору, а не утратить опору навсегда. Для философской истины в сомнении возможен лишь один конец — другая философская истина, а не выход мышления из философии.
Сомневающийся философ не может покинуть философию, он прикован к ней цепями истин и его взгляд обращен лишь в направлении мудрости. Философия не имеет мыследело с иным, с неопределенностью, с немыслимым, с невыразимым.
Сомнение экзистенциально и мыслительно не дотягивается до бытия, не то что до его усомневания. В сомнении недопустимо сомневаться в бытии. «Сомнение» — это слабое для усомневания бытия слово.
Хотелось бы спросить Декарта, я существую, когда я мыслю существующее или когда я мыслю что угодно и как угодно? Декарт особо настаивает, что существование не есть логический вывод из того, что я мыслю существующее. Если я мыслю существующее, то обозначение его как существования как-то мне понятно из Парменида — мыслится лишь бытие. Соответственно, как только в мышление включается Я, то безличное бытие превращается в личное существование. Это позже подтверждает и Хайдеггер в представлении об экзистенции.
Антуан Леонард Тома позже вроде как более точно формулирует декартовское изречение — «Dubito, ergo cogito, ergo sum» — «Сомневаюсь, значит мыслю, значит существую.» Однако какое-либо связывание воображения в сомнении и мышления о существовании несостоятельно. Воображение несуществующего и мышление существующего никак не связаны. Я могу воображать, что я не существую, таковым будет мое сомнение, и это никак не связано с мышлением существования.
А если я не мыслю, а воображаю, то значит я что? Спросить бы Декарта, существую ли я в воображении? Я думаю, что в воображении я пребываю внебытийно и неизбывно.
Как софист я сомневаюсь в том, что мыслю, а значит и в том, что существую. В попытке помыслить немыслимое, медитировать о пустоте, я допускаю не только бытие как бывание, и в частности, существование, но также допускаю пребывание сущностей, начал, ориентаций, неопределенностей, я помышляю избывание хаоса, предельности, локальности. Однако философ так не может.
Для философа есть три неусомневаемых постулата:
Мудрость допустима, иначе не к чему стремиться в философском мышлении.
Философское мышление мыслит бытие, без бытия оно бессмысленно и неопределенно, в частности софистично и спекулятивно.
Философское мышление производит возможные истины, иначе оно бесплодно, превращается в измышления и становится фантазией.
Или в представлении мыслительства извне философии.
Мудрость достижима в определенном мышлении или в мышлении через определенности.
Бытие суть основание определенности мышления.
Определенности выражаются, интерпретируются, заменяются и отбрасываются как истины — в мышлении, которое предъявляется в социальности.
Таким образом, в мыслительстве философия — это вовсе не влечение-установка-любовь к мудрости. В мыслительственном понимании, философия — это установка на определенность и избегание неопределенности.
Хайдеггер убедил всех, что Dasein или Вот-бытие сущностно является экзистенцией. Однако возникают вопросы: а как быть с бытием невидимым, нелокальным, невообразимым и немыслимым? Неужели это не бытие? Где границы или пределы бытия? Почему мы должны считать вслед за Парменидом, что бытие одно?
Философ не должен сомневаться в допустимости мудрости, в опоре мышления на бытие, в возможности истины, иначе его философия бессмысленна. Если мудрость недопустима, мыслится не бытие, а истины невозможны, то это — не философия. При этом философия не должна сомневаться в том, что она всесильна.
Бессмысленна философия иного, хаоса, пустоты, немыслимости, неопределенности, невыразимости, недопустимости, невообразимости. Философия от Парменида — только про бытийно определенное. В перечисленном допустимы софистика или мыслительство.
То есть, философия, даже зная собственные ограничения, не теряет самодурства о своем всесилии. Философия может все, но только в рамках мудрости, бытия и истин. Вне этого для философии ничего нет, поэтому она и всесильна. За этими рамками — пространства софистики, мистики и религии, что, с точки зрения философии, если и не глупость, то нечто очень похожее.
Самодурство философии — в объявлении всякого мышления, кроме мышления о бытии, глупостью, измышлениями, фантазиями.
Внебытийное сомнение суть также сомнение в мышлении, принятие неопределенности, допустимость иного, попытка помыслить немыслимое (иное, пустоту, хаос).
Внебытийно сомневается буддизм. Философии бы очень хотелось обозвать буддизм философией. Однако это работает лишь для профанов и дилетантов. Буддист или даос при попытке обозвать его философом, лишь улыбнется, а при попытке познакомить его с декартовским «cogito ergo sum» по-настоящему рассмеется.
Как узнать, что бытие — не иллюзия, что бытие одно? Продуманный ответ «никак» философию не устраивает. Даже помыслить немыслимое, хотя бы и в воображении, допустимо. Однако эта же допустимость в воображении выведет нас за пределы философского мышления, что будет означать уже неуверенность в мышлении.
Неуверенное мышление плохо социализируется, к нему плохо относится общество, его не продашь спонсорам, на нем не обретешь известности.
Как философия, начиная с Парменида, избегает представления о Пустоте?Уже давно интеллектуальной модой стало признавать успехи фундаментальной философии, критикуя при этом ее некоторые социальные доктрины. Однако, фундаментальные заблуждения в философии редко подлежат критике.
Давайте посмотрим на одно из самых вопиющих заблуждений в философии — онтологизацию пустоты Парменидом. Понятия «Kενοφοβία» (или «Ценофобия, греческое, известно со времени Эмпедокла, вошло в употребление через изречение Аристотеля «природа не терпит пустоты»), «Horror vacui» (латынь, введено историком искусства Марио Працем), «Пленизм» (французский) — все это свидетельства исторического явления «боязни пустоты» в философии, науке, искусстве; в психологии и социальности человека.
Левкипп и Демокрит утверждали, что между атомами — пустота. Их современники и потомки критиковали их не столько за атомизм, сколько именно за пустоту как основное содержание атомизма.
Невероятно много усилий потратил Лейбниц, чтобы отрицать философскую пустоту в своем споре против Ньютона и Кларка, которые признавали математическую и физическую пустоту. Философия в лице Лейбница пыталась замедлить развитие физики в лице Ньютона. И отчасти ей это удалось. Во время Лейбница и Ньютона «торричеллиева пустота» была известна из опыта со ртутным барометром Э.Торричелли в 1646 году. Отказавшись от философского ограничения, физика осуществила свою физическую онтологизацию пустоты в понятии «вакуум».
Сколь много усилий потратил Кант, чтобы отказаться от пустоты, поскольку она не воспринимается, а значит не может быть включена в его теорию, построенную на восприятии.
Для Гегеля пустота суть метафора отсутствия качеств. Для Гегеля, например, чистое бытие есть неопределенность и пустота.
Для Сартра пустота суть отрицание сущего, синоним ничто, но именно человеческое отрицание. Сартр говорит: «Очевидно, что небытие всегда появляется в пределах человеческих ожиданий».
Для Хайдеггера Пустота — лишь условие присутствия, начало созидания бытия. То есть Хайдеггер использует множество языковой метафорики, чтобы редуцировать пустоту либо до нигилизма Ницше, либо до вместилища, емкости как чащи — «ничто в чаше».
Делез гораздо лучше относился к идее Хаоса, нежели к идее Пустоты, которая у него появляется в представлении о разрывах, но скорее в метафорическом смысле.
Наверняка тогда и гипотеза Кантора бы не возникла, если бы была допустима пустота. Ибо если подмножество континуума не только счетно или континуально, но и сингулярно или пусто, то это бы создало иные мудрости.
Это принципиально противоречит учению Нагарджуны, который вскрывает невзаимообусловленность всей и всяческой экзистенции, устраняя Дазайн как саму возможность указывания вот-бытие. Согласно Нагарджуне все дхармы (связи-причины-законы-указывания) пусты, бессущностны, безопорны.
Ну и что, скажет философ или любой любитель философии, зачем нам эта Пустота?
Именно онтологизировав Пустоту, Парменид сделал развитие древнегреческой математики невозможным на основании древнегреческой философии.
Ни греческая, ни римская, ни китайская цивилизации не имели представления о цифре 0. У шумеров и вавилонян было лишь нечто похожее, но все-таки не 0.
0 впервые появляется у народов Майя (за тысячу лет до индийцев), однако они не имели на Европу влияния до открытия Америки.
0 приходит в Европу через арабский восток из Индии приблизительно в XII веке. В Индии 0 — это «шунья» или «пустое», а «шуньята» — «пустота». Без 0 невозможна позиционная (поместная) нумерация, которая создает операбельное и весьма удобное исчисление и вычисление в математике.
Числа одинаковы, подобны или разные? Числа подобны, потому что возможность их одинаковости и разности выходят за пределы представления о числе. Отсюда 0 и ∞ (ноль и бесконечность) числами не являются. Чтобы математика стала возможной, она должна выходить за пределы представления о числах.
Онтологизация Пустоты Парменидом замедлила развитие математики в Европе на больше, чем 1000 лет.
Пустота не «есть» и не «не есть». Пустота не существует и не несуществует. Пустота — не Ничто и не Небытие. Философский ужас пустоты в том, что она небытийна и не ничтойна. Пустота философски немыслима.
А если есть мысль, в философии немыслимая, то философия невсеохватна, невсесильна и ее претензия на мыслительную монополию несостоятельна.
Можно ли преодолеть заблуждения Парменида и всей последующей за ним философии?Мыслительная установка Парменида — может быть помыслено лишь бытие, потому что даже Ничто может быть помыслено лишь как отрицание бытия; поэтому допустимо лишь мыслимое, которое можно утверждать определенно в виде Истины бытия.
Никто, кроме философов, не может сомневаться в философской истине, потому что лишь философ из корпоративной солидарности, оспорив одну истину, может заменить ее другой, и передать в социум вместо старой истины. Так осуществлялось историческое движение философии.
Поэтому немыслимое недопустимо. Именно поэтому философия ограничена, а нефилософское мыслительство, допускающее немыслимое, возможно.
Истина в философии становится однозначной именно в одном-едином-единственном онтологическом контексте. Нефилософская мысль — не истина, является многозначной в разных много-инобытийных и внебытийных усмотрениях-представлениях.
Именно поэтому заблуждения Парменида позволяют вскрыть ошибочное представление Хайдеггера о монополии философии на мышление, когда в работе «Что значит мыслить?» он говорит: «Философы это мыслители. Они называются так потому, что мышление происходит главным образом в философии…» Из одного заблуждения, построенного на философской уверенности Парменида, возникает другое заблуждение — философская самоуверенность Хайдеггера.
Мыслительство в этом смысле выходит за пределы философии в двух основных ориентациях.
1. Все допустимое может быть помыслено, все недопустимое может быть воображательно предположено.
2. Мышление может не только рекурсивно, но и прокурсивно помышлять свои пределы как немыслимое, но даже относительно немыслимого могут быть попытки его помыслить в ориентациях, окаймлених и отношениях к нему. Иначе говоря, в мышлении допустимы неонтологическая нерефлексивная рекурсия и воображательная прокурсия.
Как только мы предполагаем не Небытие или Ничто, не Укон или Меон, а именно Внебытие, а кроме того, Пустоту, Хаос, Иное, Неопределенность, Невыразимость, Немыслимость, Недопустимость, наше усмотрение становится неонтологичным.
Это означает, что допустимы: Бытие, Иное Бытие, Много Бытий, Внебытие.
Кроме Бытия допустимо потенциальное Пребывание — не до или после Бытия, а вне Бытия, независимо от Бытия; и Избывание — экстенциальное вынесение за пределы Бытия.
А это уже не философия. Это — мыслительство, которое представляли собой софисты и орфики. Философию не нужно отбрасывать или уничтожать, у нее свое место. Но это место для мышления — не единственное и не главное. Философия утрачивает монополию.
Софистика же при этом не сохраняется в истории, а воспроизводится через патирование, то есть через воспроизводство проявлений жидкой грамматики вне текстов и форм фиксации. Софистика суть неисторична и нелинейна, она возникает всякий раз на переломах истории цивилизации существ, в частности человеческих.
Если бы Западная философия пошла по пути «апейрона» Анаксимандра, это была бы иная философия. Если бы Западная философия пошла по пути «огня» Гераклита или «гомеомерий» Анаксагора, в которых явственно ощущается отзвук «хаоса» Гесиода, это была бы иная философия.
В истории философии были не только развилки, но и схождения. И эти схождения были не менее интересны для философии, поскольку они позволяют увидеть не только повторяемость развилок, но и проекции развилок друг на друга.
Мышление в исторической проекции нелинейно. И это нефилософское представление о мышлении. Это — нефилософское мыслительство. Мыслительство — лишь отчасти софистическое. В сущности, мыслительство — ненормативно и спонтанно.
Мыслительство играет, серфит, рыскает, ищет наобум, делает бросок в неведомое, вопрошает, противоречит самое себе и создает парадоксы, однако не ориентируется на мудрость и не изрекает никаких истин.
